Были времена, в жертву сын и жена/ Деньги, руку ли, дом, забыв о своем -/ Ведь в беде страна.

В фильме «Обливион» Джек Харпер в исполнении Тома КРУЗА в развалинах нью-йоркской библиотеки находит книгу стихов Томаса Маколея «Песни Древнего Рима». На станции он читает XXVII строфу:

— И смерти нет почётней той

Что ты принять готов

За кости пращуров cвоих

За храм своих богов.

Когда его захватывают «падальщики», ранее за ним наблюдавшие, их глава, которого сыграл Морган ФРИМЕН, зачитывает ему те же строки из поэмы «Гораций». В немалом количестве интернет-источников утверждается, что принадлежат они древнеримскому поэту, что памятник себе воздвиг «нетленный», Квинту Горацию Флакку, а переведены на английский Маколеем. Это неправда. Стихи написаны самим Томасом Маколеем. Складывались они в Индии, в просвещении которой он сыграл колоссальную роль, а изданы были вскоре после того, как он успел побыть в правительстве Великобритании государственным секретарем по вопросам войны.

В «Песнях Древнего Рима» (Lays of Ancient Rome) 1842 года — четыре гигантских стихотворения из истории Рима и два — из европейского времени (победа при Иври Генриха IV и разгром «непобедимой» Армады). Написаны в виде баллад, которые, по словам Маколея, похожи на те, что могли бы петь в те давние времена. Каждому римскому стиху предшествует прозаический текст о том же событии с исторической точки зрения.

В советское время переводилась только поэма «Виргиния». И понятно почему: речь идет о восстании плебеев против власти аристократов в 449 году до н. э.:

Плебеи, люди с любящей

И верною душой.

Остальное, насколько могу судить, целиком не переведено до сих пор. Включая   «Гораций», где речь идет о подвиге Публия Горация Коклеса. Он во время войны Рима с этрусским царем Порсеной сдерживал с двумя сотоварищами вражеские войска на мосту через Тибр, пока за их спиной этот мост разрушали соотечественники. За миг до того, как арка упала, сотоварищи успели перескочить назад, а Гораций продолжал сражаться в одиночку, но, наконец, и он бросился в реку и смог доплыть до родного берега.

Забавно, что   имя Гораций согласно Dictionnaire Gaffiot latin-français 1934 года – этрусского происхождения от "Horatius" — "танцор, славный танцор, изящный".

О подвиге Горация Коклеса было широко известно и до Маколея. Чуть ли не каждый источник по истории Рима упоминал и этот рассказ, и другой – о стойкости Муция Сцеволы во время той же войны с Порсеной. Даже Дон Кихот говорит своему оруженосцу: «Однако Санчо, желание славы никогда не угасает в нас. Как ты думаешь, что заставило Горация броситься в полном вооружении с моста в глубины Тибра? Почему Муций сжег себе руку?».

Стихи Маколея апеллировали к патриотизму и более чем на сто лет вошли школьную программу Великобритании. Как пишет Артур Конан Дойл в эссе «За волшебной дверью»:

— Одна из вещей, которую человечество еще не осознало, — это значение благородных воодушевляющих слов… Когда вам потребуется какая-нибудь замечательная фраза о мужестве или патриотизме… Тогда вы сможете найти целый букет таких фраз в песнях Маколея. Мне посчастливилось выучить наизусть песнь «Гораций» еще в детстве. Она запечатлелась в моем восприимчивом уме, так что даже теперь я могу почти всю ее продекламировать наизусть.

В эссе цитируется другой — Николая ПАЛЬЦЕВА — перевод строфы:

И дано ль погибнуть краше,

Чем средь полчища врагов

На защите древних башен

И святынь своих богов?

В английском фильме 2009 года «Навстречу шторму» («Into the Storm», не путать с очень похожим – с теми же героями «The Gathering Storm» 2002 года) премьер-министр Уинстон Черчилль говорит в 1945 году на заседании правительства «в детстве в школе у меня была феноменальная память. Я выиграл приз за чтение «Песен древнего Рима» Маколея. Целиком. Знал всю чертову поэму наизусть от начала до конца:

— Когда сказал Гораций

Отважный страж ворот

К любому из живущих

Однажды смерть придет.

И смерти нет почетней

Той, что ты принять готов

За пепел пращуров своих

За храм своих богов».

Той же цитатой на фоне титров и начинается этот фильм-биография Черчилля.

Поэма Маколея настолько была знакома каждому окончившему школу англичанину, что даже в эпилоге какотопии Энтони БЁРДЖЕССА «Семя желания» майор военного ведомства иронизирует в разговоре с Тристрамом Фоксом: «Отребье будет призываться сразу по достижении половой зрелости. Каждый должен умереть, и история учит нас (вы, как историк, тут со мной согласитесь), что смерть солдата – лучшая смерть. «Достоин вечной славы тот», как сказал один поэт. Прах его отцов, храмы его богов и так далее».

В самом конце фильма «Обливион» Джек Харпер опять – перед тем, как взорвать вместе с собой управляющий корабль пришельцев – цитирует поэму Маколея:

— Я не знаю, кто ты и откуда. Я хочу рассказать тебе об одной книге. Об истории древнего Рима. Вы ведь Рим уничтожили. Отличная книга. Там один парень по имени Гораций в одиночку бился с целой армией. И Гораций сказал: «И смерти нет почетней той…» Все умирают, Салли. Главное умереть достойно.

P.S. Заметку проиллюстрировал работами современных художников, указанных в базе «Фантлаба», — Питера ДЕННИСА и Северино БАРАЛЬДИ.

Параллели и пересечения

В публицистической книге «1985» Энтони БЁРДЖЕСС, рассуждая о романах Джорджа ОРУЭЛЛА и Евгения ЗАМЯТИНА, заявил, что предпочитает вместо термина «дистопия» употреблять «какотопия» (от греч. κακός «плохой»): «в духе какофонии или какодемона».

Слово «какотопия» в противовес «утопии» Томаса МОРА ввел Иеремия БЕНТАМ в 1817-м году в 13 главе «Плана парламентской реформы в форме катехизиса…». Имел он в виду, правда, не общество, которого нет, а общество, которое есть. Где закон позволяет представителям законодательной власти получать деньги от власти исполнительной: «Конституция с этим ядом в ее недрах! По образцу Утопии, предположим, что Какотопия обнаружена и описана, — не будет ли грязь в этой форме «фундаментальной чертой» в ней?». Вот это самое место в книге издания 1817 года:

А вот немного видоизмененный текст из переиздания 1818 года:

Позже БЕНТАМ придумал собственную утопию, основной принцип которой — «наибольшее счастье для наибольшего числа индивидуумов». Ее фундаментом стала польза. Владимир ОДОЕВСКИЙ в 1839 году осуществил эту утопию в «Городе без имени». Заканчивается она тем, что одичавшие потомки «в суеверном страхе преклоняли колени пред пьедесталом статуи БЕНТАМА, принимая его за древнее божество, и приносили ему в жертву пленников, захваченных в битве с другими, столь же дикими племенами».

В другой антиутопии князя ОДОЕВСКОГО — «Последнее самоубийство» 1844 года, человечество размножилось до такой степени, что все поселения планеты объединились в один сплошной город: «Благотворительность сделалась вольнодумством, любовь – преступлением. Вся утонченность законоискусства была обращена на то, чтобы воспрепятствовать совершению браков… С рассветом каждого дня люди, голодом подымаемые с постели, тощие, бледные, сходились и обвиняли друг друга в пресыщении или упрекали мать многочисленного семейства в распутстве».

Ощущение, что читаешь краткий русский пересказ романа Энтони БЁРДЖЕССА «Семя желания». Обнародованный за 120 лет до публикации английского оригинала. Тогда еще и слова такого не существовало – «антиутопия».

«Если можно есть Бога, то почему нельзя Джима Уиттла?»

Название романа Энтони БЁРДЖЕССА "The Wanting seed" (опубликованное на русском как «Вожделеющее семя» или «Семя желания», хотя могло бы быть и «Неполноценное семя») имеет своим источником фривольную народную английскую песню «The Wanton Seed» («Распутное семя»). Об этом сообщает сам автор в ряде англоязычных изданий. Песня известна в исполнении популярного британского певца в жанре «folk music» Берта ЛЛОЙДА, хотя лично мне более импонирует обработка Ника ДЖОНСА (оба есть на Ютюбе). Лирический герой, услышав на ярмарке жалобу девушки, посеявшей первые зерна, что ей не хватает для успеха еще и «распутного семени», помогает в этой беде. Всходы появились через положенные девять месяцев. Здесь имеется в виду старинный ритуал: чтобы был урожай, надо заняться любовью на пашне. Но прямо ни о чем не сказано – только намеками. Типа «на хуторе мы были и бабочек ловили». Ведь и «wanton» чаще употребляется как «бессмысленный». В романе БЁРДЖЕССА этот ритуал был возрожден и с той же целью.

Четвертушка по ОРУЭЛЛУ

Все пишущие — и у нас и за рубежом — о «Вожделеющем семени» как образце дистопии, стыдливо ограничиваются его первой четвертью. Даже в аннотациях. Англия перенаселена. Государство пытается ограничить рождаемость: чем меньше у тебя детей, тем больше льгот ты имеешь. От этого зависит, например, продвижение по службе. И наоборот: больше детей – жестче ограничения в правах. Поэтому насаждается культ однополой любви. Церковь отодвинута на задворки. Каждый умерший измеряется в количестве изготовленных из него удобрений. Еда – брикеты растительного происхождения. Немало отсылок к Джорджу ОРУЭЛЛУ: урезание пищевых пайков, министерство бесплодия и департамент пропаганды, насаждаемая асексуальность и низшие классы, которых это не очень касается, три объединенных государства на планете, ограничение ассортимента алкоголя дешевым резким пойлом и пр., пр., пр. И даже тайная связь героини с чиновником правительства, притворяющимся правоверным (гомосексуалистом).

Обозначив все это, БЁРДЖЕСС двинулся в иную сторону. В «Вожделеющем семени» ограничение государством природы человека сопровождается бесплодием природы в целом: пшеницу косит ржавчина, рыбу – падеж. Встал вопрос об урезании и без того скудных пайков. Но очень скоро выясняется: еды кругом полно. Мясо! То, что ходит на двух ногах.

Не государство внедряло каннибализм. Он возникал стихийно и быстро умножался. Власти так испугались разбуженных «сил, которые не понимали», что даже вернули из небытия религию, почти уже изжитую госпропагандой: «не ешьте своего ближнего, а лучше съешьте Бога».

Тема каннибализма заявлена с первой же страницы романа, когда еще нет такого явления в стране, но уже распевают популярную песенку:

— Мой милый Фред – душка:

Сладок от пяток

До самой макушки.

Он моя сушка!

А может быть, мясо!

В последней трети книги произошла смена фаз и процесс каннибализма принял промышленно-обезличенный

характер. Тушенку из человечины завозят из Китая, а излишки населения регулируют с помощью войны. Самоубийственные атаки одних новобранцев на других, каждый из которых после соответствующей пропагандисткой обработки считает противостоящих соотечественников врагами. А потом специальные отряды добивают оставшихся. Так называемое «военное министерство» и те, кто забирает потом тела на мясокомбинаты, — частные корпорации. Государство ушло в тень. А каннибалом стал каждый.

Теория смены фаз

В начале романа учитель истории Тристрам Фокс, главный герой романа, рассказывает ученикам, что их общество находится в Пелагийской фазе, когда правительство придерживается веры: каждый «человек хочет быть совершенным, быть хорошим. Граждане хотят сотрудничать со своими правителями, а раз так, то нет необходимости иметь механизмы подавления, применять санкции для принуждения их к сотрудничеству. Законы являются путеводителями. Нарушьте закон — и вас попросят не делать этого снова или оштрафуют на пару крон. Греховная жажда накопительства отсутствует, животные желания находятся под контролем разума. Более счастливой формы государственного устройства невозможно вообразить».

Но за этой фазой неизменно следует Промежуточная фаза – самая опасная и жестокая, когда «власти разочаровываются, обнаружив, что люди не так хороши, как они полагали. Возникает необходимость постараться принудить людей к добродетели. Законы пересматриваются в сторону ужесточения. Наспех создается система насильственного внедрения этих законов. Разочарование прокладывает дорогу хаосу. В мир вторгается иррациональное, вторгается паника. Когда отступает разум, его место заступает животная жестокость. Избиения. Тайная полиция. Пытки. Приговоры без суда».

Далее идет Августианская фаза, когда «правителей шокируют их собственные эксцессы. Они обнаруживают, что мыслят подобно еретикам, исходя не из врожденной добродетельности человека, а его греховности. Они ослабляют санкции, и результатом становится полный хаос. Но к тому времени разочарование уже достигает своего предела, но оно уже не способно толкнуть Государство на репрессивные действия, и воцаряется своего рода философский пессимизм».

Но колесо вновь поворачивается: со временем начинает казаться, что социальное поведение человека на самом деле несколько лучше, чем может ожидать августианский пессимист, и потому возникают зачатки оптимизма. Так понемногу возвращается пелагианство.

Теория смены фаз — своего рода аналог механизма смены формаций у Энгельса — БЁРДЖЕССУ так понравилась, что он вернулся к ней в книге «1985», где вступил в прямой диалог с романом Джорджа ОРУЭЛЛА.

Ах, мой милый Августин

Пелагий – ересиарх IV века. Он утверждал, что человек по природе добр, наделен свободой воли и сам выбирает, какому пути следовать: греха или праведности. И спасается он лишь через постоянную внутреннюю работу над своим нравственным совершенствованием.

Учение Пелагия официально признано ересью. Его принципиальным противником был Блаженный Августин. Как писал Бертран РАССЕЛ в «Истории западной философии»:

- Св. Августин учил, что до грехопадения Адам обладал свободной волей и мог бы воздержаться от греха. Но когда он и Ева вкусили яблока, в них вошла порча, передавшаяся всем их потомкам, никто из которых собственными силами не может воздержаться от греха.

Сам Августин был куда категоричнее христианских последователей, утверждая, что человеческая воля всегда выбирает зло, если она не укреплена благодатью, и все наши добрые дела в конечном итоге происходят от благодати, которая дается не за заслуги, а непостижимым для нас способом.

Бунт и стихийный каннибализм случились в промфазе, промышленное производство человечины — в авгфазе. Проблема в том, вернуться в пелагианскую фазу-то можно, но необратимое уже произошло: отныне каждый «отягощен злом». Произошло грехопадение не только одного Адама, а практически всего населения (кто не ел мясо – вымерли от голода).

Недаром Тристрам Фокс вспоминает «старинное пелагианское стихотворение» «Королева Маб», где светлое утопическое будущее наступает только при полном вегетарианстве. Поэма Перси ШЕЛЛИ крайне антиклериканская. И ведь заметил же один ребенок в романе: «Если можно есть Бога, то почему нельзя Джима Уиттла?»

В какой-то мере проблематика романа пересекается с «Заводным апельсином», где тоже поставлены проблемы свободы воли и зла человеческой природы. И о том, насколько допустимо искоренять второе, жестко ограничивая первое.

Что ж, на этот раз человек действительно грешен. Но новое грехопадение не исключает спасения. В самом начале романа цитируется «Морское кладбище» Поля ВАЛЕРИ: о гидре, что пьянеет, пожирая свой собственный хвост. Все возвращается на круги своя. Так и Тристрам возвращается к тому, откуда начал: к жене и работе учителем. Но уже изменившимся – пройдя тюрьму, сельские распутные дороги, каннибализм, армию, где — единственный – остался в живых после боя и не стал банкой тушенки.

Кончается роман строфой из Поля ВАЛЕРИ про то, что «ветер крепчает и надо стараться жить», той самой, которое дало название божественному фильму Хаяо МИЯДЗАКИ.